Но на этот раз на «сцене» то вместе, то попеременно пели сразу две солистки: Катя Руч и Александра Кашина.
Конферансье стал более утончённым и щеголеватым: его теперь играет не «дядя Ваня» Андрей Кузин, а «профессор Серебряков» Сергей Скобелев (которого по обыкновению тянет куда-то там в Харьков).
А на подтанцовках у них работал художник по костюмам Александр Стройло.
Кроме шуток: пока шёл спектакль, Александр Григорьевич то и дело принимался расхаживать в глубине зрительного зала позади буфетной стойки туда-сюда с заложенными за спину руками, как арестант в одиночной камере. И это добавляло всему происходящему драматизма, даже когда звучали легкомысленные, казалось бы, песенки.
У всех дети как дети
Спектакль «Постой, паровоз! Вторая ходка» начался, как вы уже догадались, с песни «Поезд Воркута – Ленинград», которая заканчивается фразой: «И на вышке всё тот же ненавистный чекист».
С той её версии, где есть ещё и такие, берущие за душу (всякую матерь), слова:
Мать-старушка узнает и тихонько заплачет:
У всех дети как дети, а её – в лагерях.
После конферансье тоном заведующего гороно, конечно, объяснил, что у этого «сыночка» было плохо не только с биографией, но и с географией: поезд «Воркута-Ленинград» никак не мог ехать на юг и сквозь тундру тоже.
Но оказалось, что других авторов блатняка ещё и не так заносило.
Потому что дальше пошли фальшивые блатные песни Владимира Высоцкого и тоже «садись, два», но уже за русский язык. Ведь Высоцкий в своей «Баньке по-белому», как вы знаете, спалился на склонении слова «полок» (у него «на полоке, у самого краюшка», а всем, кто вырос в русской деревне, известно, что надо «на полке»).
Зато Высоцкого подавали на расписном блюде: под цыганочку с выходом.
Докатился псковский поезд «Ленинград-Воркута» и до песен Михаила Круга («Кольщик, наколи мне купола…»)
Я вот думаю: а если этой Кате Руч дать спеть телефонную книгу… да под аккомпанемент музыкантов дрампуша… Будет тоже до мурашек?
Во втором отделении казалось, что создатели спектакля окончательно решили перевести стрелки с политической лагерной песни на блатную. Причём, на фейковую блатную – от самых неожиданных «блатарей».
Например, выяснилось, что в этом жанре отметился даже юный Андрей Тарковский, а его досточтимый папенька Арсений лично внёс в «лагерное» творчество своего юного гения («лепил я скок за скоком») кой-какие правки.
«Вся ты словно в оковы закована», «куда ж они бросили тело твоё»
Но посреди этих бутылочных стёклышек нет-нет – да и посверкивали настоящие бриллианты. Такие, как песня «Я подозвал коня» из фильма Динары Асановой «Пацаны» тоже про преступников, только малолетних.
А музыканты Борис Федотов, Иван Федоров и Ярослав Погодин как-то ухитрялись между трёх блатных аккордов вставлять сонаты си бемоль.
Опять же конферансье иногда вдруг как обожжёт собравшихся в зале то стихотворением главного поэта ГУЛАГа Валентина Соколова («Они меня травили, как травят больного пса..»), то строчками дочери Корнея Чуковского Лидии, у которой в 38-м расстреляли мужа («Куда они бросили тело твоё? В люк? Где расстреливали? В подвале? Слышал ли ты звук Выстрела? Нет, едва ли…»)
Или расскажет, что автор знаменитого «Не позволяй душе лениться» поэт Николай Заболоцкий тоже отсидел десять лет по 58-й. Но ни одной блатной песни почему-то ни во время, ни после не написал. А вот, например, уже будучи 54-летним морщинистым дядькой с залысинами, написал стихотворение «Очарована, околдована», которое с тех пор поют все кому не лень.
Катя Руч тоже спела. Вся такая драгоценная женщина-преженщина в своём наипрекраснейшем интересном положении. Но после напоминания про отсидку Заболоцкого в знакомых строчках стало угадываться другое.
А это стихотворение точно посвящено любимой женщине?
«Вся ты словно в оковы закована…»? Это он о чём, гражданин начальник?
Все совпадения случайны, а герои вымышлены
Но зрителям некогда сильно задумываться, от чего же она плачет, красавица. Поезд мчится, мчится поезд. То мимо станции «Кирпичики», то по Ланжерону («Как-то раз по Ланжерону я брела, Только порубав на полный ход. Вдруг ко мне подходють мусора: "Заплати-ка, милая, за счёт!"»)
…Чтоб на полном ходу врезаться в «Мурку» («Мурка, ты мой мурёночек»), ведь всё, что было до этого, – «так каждый может», а ты мне классику давай!
Смогли и классику – да так лихо, что Промокашка бы удавился.
Но под конец представления в этой музыкальной шкатулке что-то сломалось. Поезд внезапно сошёл с рельсов, а машинист натурально чуть не выпал из паровоза, споткнувшись об усилитель.
Это когда конферансье как бы прервал представление, вдруг обернулся Почетным работником культуры и искусства Тюменской области Сергеем Скобелевым и зачем-то начал не слишком убедительно объяснять почтеннейшей публике, что всё это ненастоящие лагерные песни. Что на зоне так никто не поёт и что так поют только на кухнях/в буфетах и не зэки, а добропорядочные высокоинтеллектуальные граждане, причём, как правило, после обильных возлияний.
И кстати, незасохшая лужа вина на полу подо мной являлась лишним тому доказательством (ведь на этот раз я самолично опрокинула перед представлением бокал не в себя, а мимо, чтоб потом с чистой совестью написать: «вино лилось рекой»).
Так что зрители прослушали этот дисклеймер как руководство к действию и приготовились ещё немножко элитарно повеселиться под разухабистый, но вместе с тем рафинированный шансон (да, «мама, я жулика люблю!»).
Но тут режиссёр спектакля Дмитрий Месхиев вышел из тумана и вынул ножик из кармана: «здравствуй, моя Мурка, и прощай».
«Мама я жулика люблю»
Спектакль закончился песней, которую ну никак нельзя назвать блатной, арестантской, лагерной или ещё какой-нибудь тюремной. И это не шансон. А «Переведи меня через майдан» на слова украинского поэта, писателя и журналиста Виталия Коротича в переводе Юнны Мориц.
Всё, что есть в этой песне арестантского – от Юнны, у которой в 1938-м, когда она была грудным ребёнком, арестовали отца.
После нескольких месяцев в лубянских подвалах её отцу удалось доказать свою невиновность и вернуться домой. Но с тех пор он стал калекой и ко всему прочему начал слепнуть.
Вот и песня «Переведи меня через майдан» тоже про слепого, который заблудился на шумной торговой площади и никак не найдёт дорогу в чистое поле, туда, «где пчёлы в гречневом покое».
А на самом деле эта песня про гибель.
И так она после всех этих шарабанов-американок и собак, которые лаяли на дядю-фраера, бьёт наотмашь, что даже лощёный конферансье Скобелев, на мгновенье отвернувшись перед поклонами, в суматохе уже нарастающих оваций зачем-то провёл рукой по щеке.
…А я, хлюпая носом, на всякий случай полезла в сумку проверить, на месте ли мой кошелёк.
