Открывая «Мо Янь фест», худрук дрампуша Дмитрий Месхиев попробовал было пожаловаться на китайские церемонии, из-за которых Псковский театр несколько месяцев согласовывал с правообладателем инсценировку романа «Лягушки». Но сам же не удержался и ввернул: «Это, конечно, быстрее, чем подключение газа в Псковской области…»
(Газификация Иркутской области сетевым газом вообще всего 1% – так что именитым новоржевским дачникам грех жаловаться).
А я бамбук, пустой бамбук, я псковский пустой бамбук
А вот у китайцев всё хорошо, всё просто замечательно, не уставал повторять и на открытии «Мо Янь феста» и во все его последующие дни специально приглашённый в Псков именитый китаевед, первый заместитель декана восточного факультета СПбГУ, литературовед-китаист, кандидат филологических наук Алексей Родионов.
По его словам, там теперь даже нищие сидят на паперти не с жестяными плошками для подаяний, а с кьюаркодами своих банковских счетов, а для оплаты треб существуют специальные мобильные приложения.
Ну и вместо бамбуковых хижин в Китае теперь повсюду небоскрёбы с неоновой рекламой, уточнил питерский китаист, так что всё бамбуковое на «Мо Янь фесте» в Пскове оказалось маде ин раша, потому что для китайцев это теперь что-то из прошлой жизни.
Там, в этой прошлой китайской жизни, были и продажные чиновники, и бессовестные коммерсанты, и обездоленные люмпены. Но теперь они существуют только в пьесах, которые современные китайские драматурги сочиняют, как мы поняли, исключительно в назидание новому поколению, потому что в современной Поднебесной благодаря мудрому руководству Коммунистической партии Китая ничего такого давно уже нет и быть не может, а если кто-то кое-где у них порой, то сами знаете что.
Выступая на открытии «Мо Янь феста», Алексей Родионов, кроме того, сам себе удивился, что он теперь ездит по делам, связанным с Китаем не в Поднебесную, а в Псков. И сказал, что после нашумевшей премьеры «Лягушек» в Псковском театре драмы ему стало и впрямь казаться, что граница между Россией и Китаем проходит где-то по реке Великой ну или Пскове.
В чём сила, брат?
«Мо Янь фест» в Пскове был посвящён «творчеству выдающегося китайского писателя современности, лауреата Нобелевской премии по литературе Мо Яня», по роману которого Псковский театр драмы в минувшем году поставил спектакль «Лягушки», удостоившийся восьми номинаций на «Золотую маску».
А потому этот фестиваль начался с громкой читки рассказа Мо Яня «О двоюродном брате по имени Нин Сайе» в исполнении Заслуженного артиста России Сергея Попкова.
То ли Сергей Попков постарался, то ли это и взаправду так, но если судить о Мо Яне по этому рассказу, то, получается, что он ужасный душнила.
Рассказ «О двоюродном брате по имени Нин Сайе» – это разговор писателя с родственником, которого провидение, так же, как и Мо Яня, наградило литературным зудом, но в отличие от него не наградило нобелевской премией. А Мо Янь, как предварительно объяснил псковичам арт-директор Псковского театра драмы Андрей Пронин, не жалеет в своих произведениях и родного отца, за что папенька китайского нобелевского лауреата однажды на него до такой степени обиделся, что на какое-то время даже перестал со своим знаменитым сыном разговаривать.
Что уж там говорить про двоюродного братца Мо Яня, который выведен в этом произведении завистником и пустобрёхом.
Соответственно, когда Сергей Попков читал текст за Нин Сайе, то обязательно со сварливыми интонациями. А когда – за автора, то, конечно же, голосом князя Болконского, когда тот беседует с дубом о судьбах родины.
Андрей Пронин считает, что в этом рассказе Мо Янь должен был напомнить нам Чарльза Буковски, Эдуарда Лимонова и даже Михаила Зощенко.
Но мне он напомнил только мою классную руководительницу, которая дежурила по утрам у входа в раздевалку, чтобы вынуть у девочек из ушей крамольные серёжки. А теперь, наверное, отбирала бы мобильные телефоны.
И только режиссёрская лаборатория «Мо Янь феста» показала, что китайские писатели не такие уж моралисты, каким иногда может показаться Мо Янь. И что у них там не только фиги в карманах, но и оливки, а иногда и целые оливковые ветви под видом персиковых.
Никто не хотел умирать
Это я, в частности, про эскиз Константина Колесника по пьесе Цзоу Цзинчжи «Я люблю цветы персика».
Сама пьеса – это такие феллиниевские «Восемь с половиной» по-китайски. Но в псковском эскизе новосибирского режиссера из этих цветов персика вызревают очень интересные ягодки.
В первой части эскиза Константин Колесник сконструировал нам эдакую китайскую пародию на «День опричника»: «завеса колышется перед входом в Зал Белого Нефрита», ага… Анна Шуваева и Камиль Хардин так роскошно поиронизировали над нашими стереотипами про китайский романтизм, что зрители покатывались от их ужимок со смеху.
Тем более, что настроениями в зале режиссировал сам Дмитрий Месхиев, который до того громко и заразительно смеялся над каждой репризой в первой части эскиза, что остальным ничего не оставалось, как подхикивать.
В основе сюжета пьесы Цзоу Цзинчжи любовный треугольник и вечный анекдот про возвратившегося невовремя мужа.
Неверная жена находит, как ей кажется, единственно правильный выход из этой неловкой ситуации и вручает своему любовнику меч, чтобы тот убил её постылого супруга. А любовник смекнул, что лучше прикончить эту вероломную женщину, потому что он хотел всего лишь забрать свою шапку и тихонечко уйти, а не вот это всё.
В итоге он пафосно пронзает мечом свою прекрасную любовницу и… все трое потом долго спорят о том, что такая концовка никуда не годится, надо придумать что-то получше. Потому что это была всего лишь репетиция спектакля в спектакле, а меч бутафорский.
Для разнообразия главный герой пробует всё-таки «убить» мужа, а потом и самого себя, пока до него не доходит, что можно вообще никого не убивать, а действительно, забрать шапку и благополучно свалить в закат.
По той простой причине, что уже давно не Средневековье и люди вроде бы научились решать свои проблемы без смертоубийства.
Однако постепенно выясняется, что героям этой истории, как сказал бы психолог, только кажется, что они могут в любой момент выйти из игры и перестать размахивать бутафорскими мечами. Потому что пока они творят миф по традиционным лекалам, миф творит и их самих, запуская некие необратимые процессы.
Так что в конце этого маленького спектакля тем, кто больше всех смеялся, становится и грустно, и даже немножечко страшно.
Режиссёр Константин Колесник потом сказал, что это был эскиз спектакля про взросление человека. Ну допустим.
А критики очень восхищались игрой Камиля Хардина в роли китайского Марчелло Мастрояни. Заслуженный артист России Виктор Яковлев так от этого расчувствовался, что Камиль побежал к нему обниматься…
Я бы тоже пообнимала Анну Шуваеву и Наталью Петрову.
И поцеловала бы в щёчку актёра Анатолия Кузьмина, который как-то очень правильно, чётко и красиво сыграл мужа-«простака».
Режиссёрский экстремизм
Пьесы китайских драматургов, как мы поняли, так же густонаселены и многословны, как и сам Китай. Например, в «Грозе» одного из основоположников современной китайской драматургии Цао Юя 120 страниц разговоров, поэтому все понаехавшие в Псков китаеведы очень удивились, что занятые в эскизе по этой пьесе артисты первые несколько минут безмолвствовали.
Они просто ходили по «сцене» туда-сюда, бросая друг на дружку выразительные взгляды. И как-то так получилось, что зритель приблизительно понял, кто есть кто и из-за чего эти люди собираются конфликтовать.
А когда Дарья Чураева в роли прекрасной служанки Лу Сыфэн вдруг раскрыла рот и что-то такое произнесла, – это было похоже на гром среди ясного неба, хотя звукорежиссёр в тот момент ещё только готовился включать «грозу».
Такое продолжительное молчание в эскизе, который сделал режиссёр Фамил Джавадов, кажется изящнейшим, в духе китайской поэзии, комплиментом Мо Яню, в честь которого назван фестиваль. Ведь «Мо Янь» – это псевдоним, который означает «молчи». И если Фамил это нарочно, то получилось очень красиво.
Те, кто помоложе, сказали, что китайская «Гроза» в инсценировке Фамила смахивает на дорамы, те, кто постарше, – что на бразильские сериалы. А я так давно живу на свете, что сразу вспомнила про индийское кино и про советский теледетектив «Тайна „Чёрных дроздов“». Тем более, что эстетика нуара, которую выбрал для этой постановки Фамил Джавадов, поневоле вызывала такие флешбэки.
А ещё я в который раз убедилась, что китайцы хорошо знают европейскую культуру и легко интерполируют в свои произведения, допустим, архетипы греческой трагедии.
Так что Дон Кихот появляется в романе Мо Яня «Лягушки», конечно же, не ради прикола. И когда герой драмы «Я люблю цветы персика» (тот самый «муж-простак») говорит в свою защиту: «Читали ли вы пьесу «Тэсс из рода д'Эрбервиллей»?...Убить меня – это как убить д'Эрбервилля», – он всего-навсего хочет объяснить сложные вещи простыми словами, а не блеснуть эрудицией.
А что мы знаем про китайскую литературу, кроме Ду Фу и Ли Бо?
В любом случае, юный режиссёр Фамил Джавадов (парню всего 26 лет) тоже нашёл какие-то очень лаконичные выразительные средства, чтобы наметить крупными стежкам китайскую трагедию размахом с «Царя Эдипа».
Потому что тут вам и запретная любовь между хозяйским сыном и служанкой, тут вам и старые грешки богатого промышленника, из-за которых его дети вступают в кровосмесительную связь, тут вам и взбунтовавшийся против владельцев угольной компании молодой рабочий, которому невдомёк, что он восстал против собственного отца.
И всё это как-то уместилось в коротенький эскиз, хоть режиссёр и не довёл дело до финала.
Под утробный крик Линды Ахметзяновой, которая играет супругу хозяина и дома, в котором происходит действие, и угольной компании, а также любовницу его внебрачного сына, на неё с колосников обрушился совсем не бутафорский мини-ливень и действие оборвалось на самом интересном месте…
Ну просто потому, что сама по себе читка пьесы Цао Юя «Гроза» в каком-то там другом российском театре заняла 8 часов, а Фамилу Джавадову надо было как-то ухитриться всего за семь дней сделать эскиз продолжительностью не больше часа.
Питерский китаист Алексей Родионов назвал это режиссёрским экстремизмом. По его словам, если автор пьесы «великодушно» умертвил всех главных героев (в основном электротоком), то Фамил Джавадов «бессердечно» оставил в живых. А как им со всем этим жить, непонятно.
При этом псковские артисты так мастерски сыграли свои роли, что столичные критики не могли на них нахвалиться. Например, они сказали, что Ислама Галиуллина даже не обязательно было одевать во всё белое. Он, мол, и так был убедительно ангелоподобным.
И что они не ожидали от всегда такого неуёмного Максима Плеханова, что он вдруг окажется настолько сдержанным в роли главного трагического героя (худрук дрампуша Андрей Пронин пошутил, что всю энергию у Максима высосали репетиции новогоднего детского спектакля).
Актриса Ирина Смирнова так вообще. Когда она заплакала, я сама чуть не заплакала.
И только Дмитрию Месхиеву «в некоторых местах» было на просмотре этого эскиза смешно. Наверное, в тех местах, где Максим Плеханов старался сделать лицо посерьёзнее.
Барабан был плох, барабанщик – бог
Но лучшим эскизом режиссёрской лаборатории понаехавшие маститые критики почему-то признали «Пампушечный двор» Ленары Гадельшиной. Хотя для завсегдатаев Псковского театра драмы это те же «Соседи», вид сбоку.
Пьесу «Пампушечный двор», как нам объяснили, Лю Хэн написал в 2009 году – к шестидесятилетию Китайской народной республики. И она про то, как убого жили простые и даже не очень простые китайцы, пока к власти не пришёл дорогой товарищ Мао Дзэдун. То есть, это «Соседи» наоборот: про то, какой раньше в Китае был пломбир невкусный и вообще.
Самым интересным персонажем этого эскиза стал загадочный человек, неподвижно сидящий на заднем плане в позе лотоса. Он держал руки в мешочке с мукой и время от времени хлопал в ладоши, распространяя вокруг себя белое облачко.
Согласно программке, это был режиссёр дрампуша Александр Суховский в роли повара Ван Либаня (может, если почитать пьесу, окажется, что это он потом станет во главе народного восстания и поведёт ширнармассы громить Пекин?).
Тем временем многочисленные персонажи «Пампушечного двора» ссорились, спорили, вступали друг с другом в товарно-денежные отношения, проявляли нерациональное человеколюбие, а также делали гимнастику и исполняли зонги.
От одного из этих внезапных зонгов мне даже захотелось залезть под стул. Это когда Денис Кугай в роли Начальника Сяо вдруг вышел к микрофону и запел:
Шагают бараны в ряд
И бьют барабаны...
А кожу для них дают,
Сами бараны!
А почему не «Перемен требуют наши сердца»?
Впрочем, барабанщик Ярослав Погодин во время исполнения этого номера так распалился, что любо-дорого было посмотреть. Поэтому ладно уж, позволим режиссёру быть такой прямолинейной в её творческих высказываниях.
Но вот за псковских артистов обидно. Потому что в этом эскизе Денис Кугай играл Дениса Кугая, Екатерина Миронова играла Екатерину Миронову, а Андрей Кузин играл Андрея Кузина, если кто из заядлых псковских театралов понимает, о чём я.
Критики потом отмечали какой-то особенный психологизм Алексея Ухова в роли неизлечимо больного сына главного героя. Но меня почему-то больше тронул психологизм Народного артиста России Владимира Свекольникова, который играл Старика Гу.
И, кстати, студент Псковского областного колледжа искусств Александр Петровский в роли плотника Гуаня Фудоу нисколько не уступал штатным актёрам дрампуша.
В какой-то момент я даже захотела, чтобы зрители послушались Максима Митяшина в роли костоправа Чжоя Юйпу и на самом деле встали со своих мест, чтобы сделать зарядку цигун.
Но Максим чуть-чуть не дожал и, пока он вместе с другими артистами раздавал энергию ци, в такт с ними размахивали руками разве что три девушки, сидящие в первом ряду передо мной.
Но так-то да, это было лихо скроенное действие. Ни меньше и… ни больше.
Миргородская лужа отдыхает
Лично мне на этой режиссёрской лаборатории больше понравился другой дворик – «типичный дворик района Лунсюйгоу».
Если уж говорить о потрясениях режиссёрской лаборатории «Мо Янь феста», то это безусловно эскиз Романа Муромцева по пьесе Лао Шэ «Лунсюйгоу».
Роман тоже взял в разработку какую-то бесконечно длинную пропагандистскую китайскую пьесу про пекинских люмпенов, которые изнемогали под гнётом Гоминьдана, пока в Китае не настала эра милосердия. И инсценировал… одну только вступительную ремарку от этой пьесы.
Всего лишь ремарку!
Как уточнил Андрей Пронин, в эскизе Романа Муромцева были задействованы только те слова, которые предваряют первую реплику.
А теперь представьте. Специально приглашённые в Псков на «Мо Янь фест» знатоки китайской драматургии уже было приготовились смотреть китайское «На дне», а Роман Муромцев вместо того, чтобы утрамбовывать шестидесятистраничную пьесу в лабораторный эскиз – бац! – и, наоборот, размазал тонким слоем полторы странички текста, который всего-навсего описывает место действия.
Так вот, пьеса Лао Шэ начинается с пространной ремарки, которая рассказывает про «знаменитую вонючую канаву, находящуюся восточнее «Небесного моста» на окраине Пекина».
«В канаве бурая жижа; в ней попадаются отбросы, старые тряпки, дохлые крысы, кошки, собаки, а иногда — детские трупы. От воды дубилен и красилен, находящихся поблизости, и давно не вычищавшихся выгребных ям исходит ужасное зловоние. Бурая вода канавы и смрадный воздух действуют как рвотное, поэтому Лунсюйгоу прозван «вонючей канавой»… И так далее и тому подобное.
Легко сказать «как рвотное». Вот вы сейчас прочитали – и даже не поперхнулись. А когда я смотрела в галерее «Цех» эскиз «Лунсюйгоу», то уже через несколько минут представления почувствовала такой сильный рвотный рефлекс, что всерьёз испугалась, как бы мне не пришлось выбегать из зрительного зала.
Что происходило на сцене? Вначале что-то вроде «Трио из Бельвилля», если кто помнит этот великолепный французский мультфильм про эксцентричных старух.
Три псковские феи «знаменитой вонючей канавы» «на окраине Пекина», картинно взявшись за руки, вышли на авансцену и начали ссориться.
«Я самая вонючая!» - заявила актриса Нина Семёнова. «А я ещё вонючее!» - возразила ей Ксения Чехова. «А я зато самая знаменитая!» - заспорила Ангелина Курганская.
Но им всем оказалось далеко до Заслуженного артиста Виктора Яковлева, который, ни слова ни говоря, так виртуозно сыграл «ужасное зловоние», что зрители чуть не задохнулись в воображаемых миазмах.
После началось такое, что я не берусь описать. Скажу только, что Георгий Болонев в роли мухи был бесподобен.
А когда Ксения Чехова чуть не заплакала от слова «кухня» (ну потому что нет у её героини кухни и никогда не было, как и стола для пинг-понга), и начала резать лук на спине Романа Сердюкова, публика неистовствовала.
Поблевать на брудершафт
На самом деле в эскизе Романа Муромцева есть реплики из пьесы. Герои время от времени вслух жаловались, что им приходится всю жизнь дышать этим зловонием, что комары, навозные мухи, клопы и блохи не дают им покоя, что у них нет нормального водопровода и они пьют нечистую воду, а из-за этого постоянно болеют и не могут работать… Что они до смерти устали жить в нищете и неустроенности…
Но всё это они принимали с покорностью судьбе.
Один только Роман Сердюков в какой-то момент распахнул окно галереи «Цех», откуда в полутёмный зал ударил резкий дневной свет. И даже выпрыгнул в этот белый оконный проём да и был таков.
Но едва другие герои пьесы задумались над его дерзким поступком, как неудавшийся релокант вернулся обратно уже через дверь, а «окно в Европу» было опять закрыто, теперь уже насовсем.
Эскиз этот завершился джем-сейшном, во время которого артисты спели про свою беспросветную вонючую жизнь и на мотив русского романса, и на мотив «Хабанеры» и даже под «Май вей» Фрэнка Синатры, тем самым раздвинув свою знаменитую канаву до вселенских масштабов.
Вся планета Земля сделалась одной большой вонючей канавой, «где копошатся люди, такие же жалкие, как личинки».
«И только мы с тобой вдвоём
всю ночь на брудершафт… блюём».
Приглашённые театральные критики потом сказали, что это было очень смело, и что такое оригинальное высказывание на тему «эта наша родина, сынок», конечно, впечатляет, браво.
А одна псковская зрительница от всего сердца пожалела бедных китайцев из пьесы Лао Шэ. Так прямо и выразилась: до чего же, мол, жалко этих несчастных людей! «Этих», понимаете ли.
Вот тут-то у меня и случился катарсис.