Молились ли вы на ночь
Сперва не могу не порадоваться, что в новом спектакле Псковского театра драмы Дездемону прикончили гораздо более качественно, чем давеча в «Отелло».
Вот, правда, пока она лежала, вытянув ноги под покрывалом, такая бездыханная, я успела поверить, что на этот раз Дездемоне точно не поздоровилось.
И что Евгений Терских (Отелло в роли Городничего) наконец-то сделал своё дело, Терских может уходить.
А кто-то из более впечатлительных зрителей даже заплакал.
И ещё этот спектакль стал хорошим приквелом к эскизу «Жанна» по пьесе Ярославы Пулинович, который псковичам показывали зимой на Пушкинском театральном фестивале и который нам теперь обещают доработать в полноценный спектакль.
Маг и волшебник Шерешевский одним ловким движением («с хорошенькими актрисами знаком», говорит Хлестаков) вдруг высек искру между Ириной Смирновой и Камилем Хардиным, которые, конечно же, не пара, не пара, не пара.
Как межэтнический журналист также успела заметить, насколько режиссёр ловко зацепил волнующую меня тему.
Вот «один из купцов» жалуется высокопоставленному петербургскому чиновнику на Городничего: «Схватит за бороду, говорит: «Ах ты, татарин!»
– Да вы что! – возмущается не по тексту пьесы этнический татарин Камиль Хардин в роли Хлестакова.
«Лекарств дорогих мы не употребляем»
Пётр Шерешевский играет с публикой, как тот пехотный капитан в картишки с Хлестаковым.
Например, он нарочито начинает псковского «Ревизора» с немой сцены. Искушённый зритель, конечно же, уже пересчитывает воображаемые купюры, приговаривая: «Ну попадись-ка ты мне теперь, посмотрим кто кого».
Ан нет, обставит его пехотный капитан Шерешевский, в очередной раз обдерёт, как липку.
Хотя временами казалось, что не факт.
Сцену с купцами и Февроньей Пошлёпкиной Шерешевский придумал выстроить в стиле ток-шоу «Пусть говорят».
Только его телепрограмма называется «Неча на зеркало пенять, коли рожа крива». И ведёт её унтер-офицерская жена Иванова, которую держиморды, как вы помните, высекли.
Искушённый зритель скучнеет. Он уже видел три года назад нечто похожее в привезённых на Пушкинский фестиваль в Пскове «Маленьких трагедиях» Петра Шерешевского, где в таком же формате схлестнулись Скупой рыцарь и его сын.
Но чуть погодя тот же самый скептически настроенный зритель всё равно рассмеётся над инстаграмом Хлестакова, где тот живописует свои похождения, не забывая в конце пофилософствовать, как всякая уважающая себя инста-попа.
«Беда, если старый черт, а молодой весь наверху»
Кстати, про попу. Режиссёр раздевает Хлестакова догола. Был момент, когда я чуть не поверила, что и Заслуженный артист России Виктор Яковлев сейчас изобразит стриптиз.
Но не случилось. Кажется, в итоге и любители сильнодействующих средств (как я) остались довольны, и пуритане выдохнули.
(Это как с ядерным взрывом в первоначальной версии фильма «Бриллиантовая рука». Хорошо, согласился, Гайдай, взрыва не будет, мы его вырежем – цензура и успокоилась.)
«Э!» — говорю я Петру Ивановичу…»
А вот «явление VI» в котором Хлестаков, осознав, что его принимают за какую-то важную особу, начинает рассказывать о себе небылицы, стараясь не продешевить.
Матушка Городничего откуда ни возьмись тут же подставляет ему под руки кастрюлю с лапшой.
И да, он начинает вешать эту лапшу на головы лучшим людям города, методично обходя их одного за другим.
В конце спектакля «гротеск» и «плакатность», от которых Шерешевский на пресс-конференции перед премьерой вроде как открещивался, кажется, зашкаливают.
Хлестаков надевает адидасовские штаны три полоски и садится перед поверженным Городничим на корты, чтобы на дорожку обчистить его ещё на 40 тысяч рублей.
Искушённый зритель опять потирает ручки: знаем мы эти приёмчики, врёшь – не возьмёшь, не выйдет с нами вот так прямолинейно – в лоб.
…Выйдет, ещё как выйдет. Кому-то даже примерещится в финальной сцене, что у героев на спортивных костюмах было написано «Команда 2018».
Но это уже побочные эффекты. Как говорится, великая сила искусства.
«Так он и в тарелки к нам заглянул. Меня так и проняло страхом.
«Митчелловский» режиссёрский приём (театр плюс кино) сделал спектакль Шерешевского многомерным. Зритель видит всё происходящее не только на сцене, но и на экране – одновременно с разных ракурсов и всегда крупным планом.
Это очень опасная игра, потому что театральным актёрам приходится не просто суетиться лицом сверх обычного, а буквально топорщить волоски на ногах, как это делает Хлестаков, когда Городничий ловит в этих его зарослях воображаемого клопа.
«Я, кажется, всхрапнул порядком… даже вспотел», – говорит Хлестаков в другой сцене, и на крупном плане, действительно, видно его мокрую подмышку.
(Камиль так мастерски играет эту роль, что кажется, он на самом деле умеет управлять своими потовыми железами).
«Или рожу такую состроит, что хоть святых выноси»
Поэтому зрителю ещё виднее, как недоигрывает Денис Золотарёв в сцене взятки от смотрителя училищ.
Ему по тексту надо бы резко покраснеть («А! а! покраснели! Видите! видите!» - радуется Хлестаков), а он, хоть ты тресни, не краснеет.
Получается провальная сцена с крупным планом не столько оробевшего, сколько одеревеневшего смотрителя училищ.
Что-то тут режиссёр недокрутил, ещё раз ухмыляется искушённый зритель, всё ещё не веря, что Шерешевскому удастся его провести.
Но шокирующая развязка уже близка.
«О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет!»
Первым тревожным звоночком стала песня Кипелова «Я свободен». Да что уж там. Это был не просто звонок на антракт. Это был гром среди ясного неба.
Вот стоят на сцене эти лучшие люди города с макаронами на голове и делают Хлестакову «ку». А у зрителя холодок по спине: а я-то сам свободен?
Не так ли и я подобострастно подтираю за своим начальником блевотину, как Городничий за Хлестаковым.
Не так ли и мне вешают лапшу на уши, а я знаю, что это макароны такиесптичкино, но терплю.
Неужели терплю только затем, чтоб в свою очередь схватить потом какого-нибудь жалкого купчишку за бороду: «Ах ты, татарин!»
«Что ни слово, то Цицерон с языка слетел»
Шерешевский, как и было обещано, очень бережно обращается с классическим текстом. Настолько бережно, что любезно перевёл зрителю на современный язык некоторые тёмные места и устаревшие понятия.
Например, вместо невнятных «волтерианцев», которые в пьесе Гоголя что-то там имели против коррупции, у Шерешевского «либералы».
Городничий мечтает дослужиться не до генерала, а до министра (и то правда, генералы нынче у министров в пресс-секретарях ходят, «не по чину берёшь»).
В какой-то момент Хлестаков в спектакле Шерешевского вырастает до исполинских размеров и становится по-настоящему страшен благодаря опасной отсебятинке:
«Один раз я даже управлял департаментом. И странно: директор уехал, — куда уехал, неизвестно. Говорит: «Я устал, я ухожу».
Городничий, разумеется, почувствовал, куда Хлестаков клонит, и поэтому, рассказывая приезжему высокопоставленному чиновнику про «квантовый скачок» в отдельно взятом уездном городе, вдруг расплывается в широкой улыбке и приторно затягивает: «Почему так в России берёзы шумят...»
Кажется, после этого Хлестакова и стошнило.
«Уж у меня ухо востро! уж я…»
Вы хочете песен? Их есть у Шерешевского. Вот жена смотрителя училищ поёт Хлестакову «Перемен, мы ждём перемен».
Перебор? Ничуть. Я тоже знаю среди представителей сословья, которое не сеет, не пашет, не строит, а гордится общественным строем, любителей Цоя.
Казалось бы, не влезай, убьёт. А они, вообразите, заходятся в экстазе под «в нашем смехе, и в наших слезах, и в пyльсации вен – пеpемен, мы ждем пеpемен!», как будто это «белые розы, белые розы, беззащитны шипы…»
В финале псковского «Ревизора» чиновники уездного города изображают «немую сцену» «На лабутенах, ах».
Вот тут лично мне не зашло. Думаю, надо было включить что-нибудь посвежее. Может, «Скрепы» группы «Каста» («мы хмурые, как небо над Тагилом») или…
Опа! Ну конечно…
Они должны были корчиться под «Сансару» Басты («Нас поздно спасать и поздно лечить. Плевать, ведь наши дети будут лучше, чем мы. Лучше, чем мы… Лучше, чем мы…»)
Потому что этот спектакль о том, что не будут. Что такие, как Городничий, отцы (города или бери выше – нации), насилуют собственных детей.
«Ведь на то живешь, чтобы срывать цветы удовольствия. Как называлась эта рыба?»
Не хотелось бы спойлерить и перебирать все режиссёрские находки (их в спектакле Шерешевского столько, что зритель только успевает охать, пугаясь своего внутреннего ревизора, он же цензор).
Скажу только, что напрасно Городничий звал Хлестакова за Рыбкой. Хлестакову припёрло употребить дочку городничего, раз тут такое гостеприимство.
И пока он с благословения родителей Марью Антоновну того-с, у Городничего происходит множественный оргазм, плавно переходящий в высокочиновничью оргию по случаю счастливой «помолвки».
А когда до главного героя наконец доходит, что поимели его самого, он буквально падает, будто подкошенный – строго по тексту Гоголя: «Убит, убит, совсем убит».
Тем временем праздник жизни продолжается, только уже, по-видимому, глазами постепенно теряющего сознание Городничего, пока тот не уйдёт в полную отключку вместе с экраном над сценой.
Звучит «Молитва» Окуджавы. Зрители держат немую сцену, пока артисты не начинают строиться на поклон.
...Наврала. Шерешевский, в отличие от Гайдая, оставил в финале своего спектакля взрыв. Аплодисментов.
Ольга Миронович.