За день мы устали очень?
Все, кого я после спрашивала, в первом действии только тем и занимались, что мучительно боролись со сном. Окончательно впасть в забытьё нам не давал непрекращающийся стук каблуков: это один за другим поднимались со своих мест и устремлялись на выход те, кто уставал бороться с дремотой или демонстрировал таким образом своё неприятие происходящего.
Между тем на сцене, казалось бы, ничего такого усыпляющего не происходило: полуголые мужчины в цветастых индийских юбках и переливающихся ковбойских шляпах с детского утренника бодро скакали по панцирным кроватям, на них сыпался искристый театральный снег, девушки в платьях с деревенского выпускного выволакивали на сцену белый куль с пышными кисейными оборками, оказавшийся клоунессой, а одетый филиппком Германн издавал то гавкающие, то свистящие звуки, сам похожий на бабулю из «Операции Ы».
И все они то вместе, то попеременно трясли трёхлитровыми банками с разноцветными пенящимися жидкостями и обменивались тирадами на немецком языке.
Или пели. Пели-пели-пели. Причём если главная екатеринбургская певунья затянула какой-нибудь старинный романс, то не успокоится, пока не допоёт до конца и всех до одного зрителей не убаюкает.
…В антракте в гардеробе чуть не случился аншлаг.
Межэтническое
Сейчас объясню почему я осталась. Например, потому что сужу о качестве спектакля по интонациям в речи актёров. У них не было ни одной фальшивой ноты.
Правда, моя подруга, профессиональный дефектолог, сказала потом, что Германну (его играет Олег Ягодин) надо бы походить к логопеду…
На второй день «Коляда-театра», когда он же играл в «Фальшивом купоне» по Льву Толстому «гимназиста с усами» Махина, я подписалась под её словами. Но «обрусевший немец» в «Пиковой даме» из него получился отменный.
Сама идея «солнца русской драматургии», как его называют в Екатеринбурге, Николая Коляды прицепиться к зачем-то важной для «солнца русской поэзии» этнической составляющей главного героя, сначала показалась мне настолько же интересной, насколько неподъёмной.
Автор пьесы и её режиссёр в первом действии, действительно, с такой натугой рванул эту штангу, что, можно было подумать: не сдюжит, нет, кишка тонка.
Но когда на сцену вышла непривычная Лиза в исполнении Валентины Сизоненко, когда из-под кисейных оборок возникла бесподобная Графиня (Вера Цвиткис), я начала подозревать, что эта мыльная опера меня умоет.
В какой-то момент я даже испугалась, что артисты, и правда, вот-вот начнут поливать сидящих в первых рядах из своих трёхлитровых банок. Но они этого не стали делать. Может, и зря.
Ва банку
Кстати, что это было, в банках. Я думаю, тот самый «эликсир молодости», которого так жаждала Графиня – экстракт жизни вечной, чистая энергия, некая бодрящая или вдохновляющая субстанция. Для кого-то это деньги, для кого-то - молодость и здоровье, а для кого-то - свобода.
У Графини этого энергетического мыла - сто трёхлитровых банок, у Германна и Лизы – по маленькой склянке на шее.
Графиня велит своим девушками поливать её из этих трёхлитровок и сама плещется в корыте с разноцветной пузырящейся жижей.
Игроки в карты трясут своими банками, потому что между ними никакого обмена энергией не происходит: они лишь взбивают пену.
В финале Германн берёт одну за другой три клизмы и впрыскивает накопленную им жизнетворящую энергию в три бездонные бутыли на карточном столе.
А свою склянку он потом выплеснет чуть не на зрителей, когда будет мастурбировать у себя под одеялом в 17-м номере Обуховской больницы. Уже после того, как проникнет в покои Графини и разобьёт одну из её трёхлитровок, отчего она и окочурится.
Смываемся
Уже интересно, да? Но екатеринбургская «Пиковая дама», конечно же, не про трёхлитровые банки с моющим средством для посуды. Она про то, как люди мечтают эмигрировать в свою внутреннюю Германию… или Францию… или Италию. И ради этого становятся жалкими хищниками, которые растрачивают собственное драгоценное жидкое мыло, охотясь за чужими трёхлитровками.
Лизавета Ивановна в этом спектакле тоже хищник. Она когтит белый свет в стремлении к счастью из книги про «хороших хозяек», которую ей приходится поневоле читать Графине вслух. Затвердив, как вывести клопов из дивана, Лиза горит желанием поскорее заняться этими клопами. Лучше всего – в Германии.
Графиня в трактовке Коляды извелась по своему Сен-Жермену: ждёт, когда он явится вновь и подарит ей вечную жизнь – нескончаемую Германию без конца и краю.
Русские герои спектакля вообще все до одного заняты любимым делом народа-богоносца: они одновременно восхищаются, какие эти немцы всё-таки молодцы, как они лихо у себя всё обустроили, и презирают всех на свете германнов с их гейропами. Духовная скрепа у представителей титульной нации в этом спектакле одна – смыться.
Германн, казалось бы, сам недавно из Германии, но он же недаром одет, как пленный немец зимой 1941-го, и его неспроста сравнивают с Наполеоном (Пушкин – мимоходом, Коляда – с назойливостью). Он, конечно же, явился к нам на время, позарившись на богатства матушки России в лице Графини, а точнее, разохотившись до её тайны («загадочная русская душа», да).
Напрасно она твердит: «Это была шутка, клянусь вам! это была шутка!» Им обоим «капут».
Хотя своего предела мечтаний Германн достигнет: он окажется в психушке, где наконец-то согреется и получит свою ежедневно гарантированную порцию жидкого мыла – ннна! Так что ему от этого моющего средства будет уже не просохнуть.
На пике своего сумасшествия он даже наконец-то заговорит на чистом русском (диагноз поставьте сами).
Не бойся я с тобой
В общем, аллюзий и гениальных прозрений в спектакле Коляды много. Может быть, даже слишком много. Поэтому когда в первом действии он вываливает на сидящих в зале весь этот ворох нарезанных отовсюду разноцветных клочков смысла, у зрителя в голове возникает перегрузка и короткое замыкание, выражающееся в непреодолимой зевоте и даже временных отключках сознания.
Во втором действии пазл понемногу начинает складываться, поэтому в финале многие зрители аплодировали «Коляда-театру» стоя, хоть у них и не хватило сил вызвать артистов на второй поклон.
Животворящая мыльная энергия екатеринбургской «Пиковой дамы» почему-то так и не хлынула в зал, не напитала страждущих. Мы уходили со спектакля истощёнными этой трёхчасовой мастурбацией германнами, которым так и не далась Графинина тайна трёх карт.
На следующий вечер перед тем, как показывать псковской публике «Фальшивый купон» - совсем новый спектакль, которому едва исполнилось полгода, Николай Коляда вышел на просцениум и сказал, чтоб мы ничего не боялись и что в спектакле будет антракт (читай - возможность улизнуть из театра, не слишком стуча каблуками).
То ли его уговоры подействовали, то ли «Фальшивый купон» оказался сколочен покрепче, чем «Пиковая дама», но демонстративно разочарованных этим спектаклем оказалось куда меньше.
Не любила Мила мыло
…Как вскоре выяснилось, Коляда-эффект заключается в послевкусии от его мыла. На следующий день после екатеринбургской «Пиковой дамы» в псковском сегменте рунета начались такие холивары, что лента вспенилась.
Те, кто не видел спектакля, уже по одним фотографиям «поняли», что екатеринбургские артисты «наложили» на сцену Пушкинского театра драмы «кучу дерьма».
Те, кто видел, но смылся в свою внутреннюю Германию после первого действия или даже во время оного, заявили, что Коляда «зашёл за флажки» (Зачем Германн мастурбирует, зачем проститутка из «Фальшивого купона» показывает зрителям «свою обезьянку», раскорячившись прямо в зал? Что, без этого спектакль не получился бы?)
К ним на подмогу подтянулись истинные ценители, которые точно знают, что «театр должен возвышать». И тут дискуссия так возвысилась, так возвысилась, что со дна постучали.
Показать обезьянку?
Я сразу вспомнила, как в 2011 году на Пушкинском театральном фестивале в Пскове показывали «Гамлета» в исполнении театра «Пушкинская школа» от самого Владимира Рецептера. Это когда классика на классике сидит и классикой погоняет. И всё ради подлинного искусства в его хрестоматийном понимании.
Спектакль ни на йоту не отошёл от первоисточника и, конечно, был ценен уже одним этим. Хотя бы потому, что в антракте ко мне подкрался обескураженный коллега и осторожно полюбопытствовал: «А это какой-то ненастоящий «Гамлет», да? Переписанный?» – «Почему?». – «У Шекспира в «Гамлете», правда, есть про то, как хорошо лежать у девушки между ног? Гыыыы…»
Можете себе представить, как это воспринималось во времена Шекспира в его пуританской Англии.
Искусство всегда «заходит за флажки», обязано заходить. Театральное – тем более. Хотела в день «Пиковой дамы» написать, что театр имеет право плюнуть в лицо зрителю и наложить на сцене кучу, как уже в воскресенье «Небольшой драматический театр» из Санкт-Петербурга всё это сделал: плевал в лица, усадил героиню посреди сцены голой задницей на горшок и заставил тужиться.
И это был спектакль, о котором ни у одного из критиков язык не повернётся сказать плохо. Красивый до безобразия. Виртуозная эквилибристика интонаций, движений, режиссёрских ходов.
Ошарашенный высочайшим искусством псковский зритель смущённо подавил пошлые смешки даже в тот волнующий момент, когда мускулистые братья Карамазовы выпорхнули на помост в одних памперсах иже херувимы.
Не спи - замёрзнешь
«Должен» ли театр «возвышать». Над пошлостью, может, и «должен». Но над «пошлостью» в её каноническом значении. Ведь подлинная пошлость - это когда всё красивенько, пристойно, не «заходит за флажки». Или вот ещё новое слово для правильного искусства – оно не «бездуховное».
Лично для меня спектакль Псковского драмтеатра «Соседи» - именно такая пошлость, когда сидишь в зале и испытываешь неловкость за режиссёра. И одновременно чувствуешь себя оскорблённой его снисходительным заискиванием перед псковской публикой.
Николай Коляда не заискивает. А ведь у него частный театр, который живёт на одни только сборы с билетов.
Зато никаких тебе худсоветов. И такая свобода, что он, наверное, тоже слышит, как его зрители похрапывают в первом действии «Пиковой дамы», и, без сомнения, прекрасно понимает, по ком стучат каблуки тех, кто встал посреди представления и гордо ушёл…
Слышит, понимает, но ничего не хочет в своём спектакле переделывать. Другой бы уже из песен слова повыкидывал, а Коляда – ни за что.
Поэтому мне остаётся только позавидовать екатеринбуржцам, что у них взошло и не гаснет такое «солнце русской драматургии». Что с ними есть кому без панибратства поговорить на самые волнующие вопросы театральным языком. Что им есть от кого получить пинка, плевка, есть кому обрызгать их семенем из-под больничного одеяла или напердеть в зрительный зал, как это делает спасённый Иваном «мужичок» «Небольшого драматического театра» в «Братьях Карамазовых».
Как сказал режиссёр режиссёров Олег Лоевский в прошлую псковскую лабораторию (он приехал опять и, надеюсь, скажет что-нибудь и похлеще): театр это не доктор, а сама боль. Иногда очень важно сделать зрителю больно - хотя бы ущипнуть посильнее, чтобы он поднял веки и очнулся от своего летаргического сна.
И заодно вспомнил, что любая классика когда-то воспринималась как прибитые к брусчатке яйца творца.
Если современный театр берётся за классику, ему ничего не остаётся, как заново прибить к брусчатке яйца – например, Пушкина. Или Толстого. Или Достоевского.
Иначе сиди дома, читай сам. Пыжься догадаться, за что сегодня следовало бы пристрелить Александра Сергеевича, предать анафеме Льва Николаевича, возвести на эшафот Фёдора Михайловича.
Лично меня XXIV Пушкинский театральный уже разбудил.